От празднования населением Деревянковки пасхальных праздников остались у меня с раннего детства до глубокой старости самые светлые воспоминания. День Воскресения Христова или, как называли его черноморцы, день Пасхи, был у всех самым светлым днем в году – праздником праздников. Он будил в населении самые высокие и радостные настроения, связанные с личностью Богочеловека и, даже на удовлетворение главной материальной потребности людей в пище, налагал свой светлый отпечаток. Пасха, прообраз хлеба насущного, красные яйца, красивые эмблемы первоисточника жизни живых существ, ставились превыше всех яств. Я и все домашние, окружавшие меня в раннем детстве, жили во время пасхальных святок светлыми моментами этого двойного настроения – чисто стихийной, так сказать, радости и одушевления и торжественного почитания хлеба насущного в идеальном для всех виде пасхи с теми красными яичками, обмены которых друг с другом все сопровождали поцелуями.
Такой характер празднования пасхальных святок обусловливался, как напряженными ожиданиями всем населением чего-то светлого, высокого и желательного во время сурового режима при потреблении пищи в Великий Пост, так и самым наступлением торжественного акта по осуществлению этих желаний в пасхальные дни. Мне хорошо памятны дни Великого Поста, дни сухоядения и недоеданий, с одной стороны, и сладостных ожиданий, которыми манила нас Пасха к себе, с другой.
 |
| Храм Рождества Богородицы ст. Новодеревянковской. В станице, на месте первого деревянного казачьего храма в честь Рождества Пресвятой Богородицы, сожженного 7 января 1935г, силами казаков построена небольшая часовня Рождества Пресвятой Богородицы, освященная в 2004 году. На ее территории доныне покоится прах родителей Ф.А.Щербины – Священника Андрея Щербины, матушки Марины, и его брата. |
 |
Второй великолепный храм станицы, во имя Святителя Николая Мирликийского Чудотворца, построенный за четыре года станичниками, находился там, где сейчас располагается территория парка, был освящен в 1901 году, и к глубокому сожалению был разрушен в 1938году. Этот храм входил в число крупнейших и благолепных храмов Кубани.
|
 |
| Макет храма во имя Святителя Николая Мирликийского Чудотворца. |
Наш двор был расположен напротив и вблизи входа в церковную ограду, а у самых ворот вблизи забора находился колодезь с прекрасною питьевою водой. Великопостные говельщики в положенные между утренним и вечерним богослужением часы ели и пили у нашего колодязя, для чего мать приказывала даже отворять ворота. В дни исповеди здесь собиралась целая толпа, и я неоднократно наблюдал, сидя на крыльце, как спешила эта толпа съесть недоеденное – бублики, сластёны, пирожки и т.п., которые в обилии продавались у церковной ограды. Но лишь только раздавался первый удар колокола, созывавшего говеющих на вечернее богослужение, как мгновенно, точно по мановению ока, прекращалось это чревоугодие. Съевший полбублика быстро прятал недоеденную половинку его в карман, державший в руке масляный сластён не ел, а глотал его целиком, как утка лягушку, пивший воду поперхался ею, кашлял, давился и обливался водою и т.п. Считалось большим грехом есть и пить после удара в колокол до следующего дня, когда после причастия разрешалось есть и пить. Мне помнится, как сам я даже боялся думать о пище и воде, в этот, казавшийся мне гнетущим, промежуток времени, и с какою осторожностью утром на следующий день умывался я, заботясь о том, чтобы в рот не попала ни единая капля воды, которую с жадностью я, наверное, проглотил бы.
 |
| Новодеревянковцы. Свадьба. |
Деревянковцы были строго дисциплинированный народ не только в военном, но и в религиозном отношении. Раз у казака существовал обычай, он подчинялся ему, как неписаному закону. Поступали так взрослые и тому же следовали дети. Удар в колокол в мирной жизни был таким же сигналом для казачьего населения, как выстрел из пушки перед началом боя. Потому-то говельщики и говельщицы совершали в сущности противорежимные в Великий Пост поступки, предаваясь усиленному чревоугодию в ожидании первого удара колокола. В это время обычаем разрешалось есть и пить, а с обычаем в период непререкаемого им господства, трудно было бороться и рискованно не подчиняться ему. Если бы кто-нибудь из говельщиков или говельщиц, продолжал после удара колокола есть или пить, то их осмеяли бы и, может быть, они потерпели бы что-нибудь более ощутительное; мальчишек во всяком случае кто-нибудь из почтенных особ за уши выдрал бы.
Таким образом, так не гармонировавшие с понятием об исповеди и причастии противорежимные поступки деревянковцев в дни Великого Поста были в сущности лишь передышкою в ожидании того времени, когда все могли свободно, по собственному влечению, есть, пить, веселиться и переживать высокие моменты духовных наслаждений. Этими передышками ни мало не ослаблялись, однако, ожидания пасхальных святок, когда не требовалось ни постничать, ни говеть, а появлялась широкая возможность свободно, без гнёта обычая, жить и радоваться. Ожидания пасхальных дней появлялись у населения непосредственно после шумной и обильной блинами и варениками масленицы, в первый же день Великого Поста, когда даже тертый хрен с квасом считался лакомым блюдом, затем в течение семи недель Великого Поста, эти ожидания росли и увеличивались. По собственному детскому опыту я знаю, с какою силою они охватывали взрослых и детей, особенно, когда наступали великопостные, монотонные и суровые дни с унылыми призывами колокола к посту, сухоядению и необычному для казака смирению. Великий Пост, как бы нарочито, демонстративно оттенял светлые дни и величие светлого праздника – Пасхи.
Особенно мучительными казались мне два последние перед Пасхой дня – страстная пятница и страстная суббота. В пятницу и в большую часть субботы нам, детям, не позволялось даже нос показать ни в дом, ни в кухню. Там подготовлялось пасхальное тесто и производились другие работы, которым мешала наша детская резвость и безалаберность. Нельзя было отворить дверь или окна, чтобы не застудить тесто и не помешать его всходам и вызреванию; воспрещалось резвиться и бегать в комнатах; требовалась большая осторожность при входе в дом или в кухню, чтобы не наступить на что-нибудь и не опрокинуть; за нами тщательно следили Оксана, мать и сестра Домочка, которой мать давала специальные поручения по надзору за нами и мы часто слышали: «куда? куда?» или «геть! геть!». Со всем этим можно было еще мириться, но и на нас, детей, распространялся строгий постовой режим ядения – не было ни чаю, ни завтрака, ни обеда, ни ужина, а в день выноса плащаницы не давали есть до тех пор, пока духовенством не был торжественно совершен этот церковный обряд. Есть было нечего; были лишь «хлеб, соль и вода – казацкая еда», как гласила поговорка. Соблазнительные пасхальные печенья и деликатесы, приятно щекотавшие нос, были скоромны и их нельзя было касаться до следующего дня или момента разговения; о вяленой же рыбе – суле или тарани, которую мы особенно любили, грешно было даже думать. Все это повергало нас с братом. Андреем в уныние и мы с ним бродили по двору, повесивши, что называется, нос.
Таким образом, так не гармонировавшие с понятием об исповеди и причастии противорежимные поступки деревянковцев в дни Великого Поста были в сущности лишь передышкою в ожидании того времени, когда все могли свободно, по собственному влечению, есть, пить, веселиться и переживать высокие моменты духовных наслаждений. Этими передышками ни мало не ослаблялись, однако, ожидания пасхальных святок, когда не требовалось ни постничать, ни говеть, а появлялась широкая возможность свободно, без гнёта обычая, жить и радоваться. Ожидания пасхальных дней появлялись у населения непосредственно после шумной и обильной блинами и варениками масленицы, в первый же день Великого Поста, когда даже тертый хрен с квасом считался лакомым блюдом, затем в течение семи недель Великого Поста, эти ожидания росли и увеличивались. По собственному детскому опыту я знаю, с какою силою они охватывали взрослых и детей, особенно, когда наступали великопостные, монотонные и суровые дни с унылыми призывами колокола к посту, сухоядению и необычному для казака смирению. Великий Пост, как бы нарочито, демонстративно оттенял светлые дни и величие светлого праздника – Пасхи.
Особенно мучительными казались мне два последние перед Пасхой дня – страстная пятница и страстная суббота. В пятницу и в большую часть субботы нам, детям, не позволялось даже нос показать ни в дом, ни в кухню. Там подготовлялось пасхальное тесто и производились другие работы, которым мешала наша детская резвость и безалаберность. Нельзя было отворить дверь или окна, чтобы не застудить тесто и не помешать его всходам и вызреванию; воспрещалось резвиться и бегать в комнатах; требовалась большая осторожность при входе в дом или в кухню, чтобы не наступить на что-нибудь и не опрокинуть; за нами тщательно следили Оксана, мать и сестра Домочка, которой мать давала специальные поручения по надзору за нами и мы часто слышали: «куда? куда?» или «геть! геть!». Со всем этим можно было еще мириться, но и на нас, детей, распространялся строгий постовой режим ядения – не было ни чаю, ни завтрака, ни обеда, ни ужина, а в день выноса плащаницы не давали есть до тех пор, пока духовенством не был торжественно совершен этот церковный обряд. Есть было нечего; были лишь «хлеб, соль и вода – казацкая еда», как гласила поговорка. Соблазнительные пасхальные печенья и деликатесы, приятно щекотавшие нос, были скоромны и их нельзя было касаться до следующего дня или момента разговения; о вяленой же рыбе – суле или тарани, которую мы особенно любили, грешно было даже думать. Все это повергало нас с братом. Андреем в уныние и мы с ним бродили по двору, повесивши, что называется, нос.
 |
| Старшая сестра Федора Андреевича - Доминика со своими детьми - Павлом, Андреем и Варварой. |
Только со второй приблизительно половины субботнего дня подготовительная суматоха к Пасхе несколько ослабевала. В это время в определенных местах красовались уже пасхальные произведения матери и Оксаны – ряды печений: орешки, вергуны и пасхи большая, средняя и маленькая или, собственно, наши детские – моя, Андрюши и Палажечки. Мы с Андреем немедленно овладевали своим добром и ставили свои маленькие пасочки на определенные в комнате места. Мать не воспрещала этого и сама выглядела довольною и повеселевшей: пасхи удались на славу – высокие, румяные, лёгкие и пушистые. Сжарены уже были куры, утки и соблазнительная индейка с изюмом, которые заранее тщательно откармливались, чтобы служить украшением пасхального стола, распростившись с собственною жизнью. Тогда я над этим не задумывался, а горел нетерпением скорее полакомиться ими. В это же время наступал момент и нашего с братом. Андреем участия в подготовлениях к празднику. Позже всех операций производилось крашение яиц обыкновенно в сенях кухни «на кабицi», где мы с Андреем немедленно водворялись в почетной роли не то контролеров, не то судей. Окрашенные яйца мы тщательно, обсуждая и споря, осматривали и если краска неравномерно ложилась на них, то такие яйца мы отбирали и передавали матери, которая снова опускала их в кипящую воду с краскою. Это развлекало нас. Наступал поворот в настроении, а заключительный акт Великого Поста совершался для нас в тот момент, когда мать выбирала самую большую и высокую пасху для освящения вместе с другими предметами пасхального стола. Тогда мы с Андреем окончательно успокаивались и очень рано ложились спать, чтобы не прозевать пасхальной заутрени и просили всех вовремя разбудить нас.
- Я таки, — слышалось в одном месте, — i борошна iз дуже добро? пшеницi намолола й всього в препорцiю в тiсто положила, i добренько замiсила, — i що ж ви думаэте? – не сходе i не сходе моэ тiстечко! Дiти дуже хату нахолодили, роскривши дверi. Я тодi мерщiй до печi i затопила ii. Ну i пiднялось мое тiсто, слава Богу, паски вийшли, як слiд.
- Гарненька, гарненька, у тебе, серденько, вийшла пасочка, — поощрительно заметила какая-то старуха.
- Ну й горечко було менi з пасками, — слышалось в другом месте. — Два рази прийшлось пекти. В перший раз вийшли важкi та осадкуватi паски. Такого борошна старий Грицай намолов. Я давно вже казала своему Ничипору: «Не вози молоть зерна до Грицая!» Не послухав. Ну й пришлося в другий раз пекти паски iз иншого борошна. Спасiбi сусiдцi Кулидисi, позичила менi свого борошна.
- Та бува?, — сказала соседка.
- Нi, мiй Гордiй Потапович не пожалiв-таки грошей, та купiв аж три хунти крупчатки, — совсем уж громко сообщала в третьем месте молодая разряженная казачка своей молодой также приятельнице. — Я змiшала крупчатку з свoiм борошном, просiявши його три рази через густе сито. Ну й тiсто ж вийшло! Просто аж душа радувалась. Поставiла я на одну минуточку тiсто на стiл перед божницею, а де не взявся отой пiвень здоровий та горластий, — ти ж знаэшь його, Марусе! — взлетiв в хату, та як крикнув: «Ку-ку-рi-ку!». Оглянулась я, аж в душi похолонуло. Пiвень сiв прямо на тiсто, та так глiбоко запустiв кiгти у тiсто, що маха крилами, а ног не може одiрвать од тiста. Я вже насилу одiрвала. Тепер сама не знаю, щоб воно це значило – чи на добро, чи на худо?
- А куди вiн головою стояв? — вмешалась в разговор сидевшая с другого боку старуха.
- Прямо до кивота, — ответила рассказчица, — а як спiвав, то и до божницi поклонився, як кланяються пiвучи пiвни.
- Та це ж, — авторитетно заявила старуха, — непремiнно на добро.
- Та й я так подумала, — согласилась рассказчица, — жаль тiльки, що тiста багато прийшлося одрiзать з тiэi частини, на якiй сидiв пiвень, та кiгти запустив. Мабуть з хунт крупчатки пропало, бо одрiзане тiсто я пустила не на паски, а на пирiжки.
Несколько раз мы с Андреем обошли ряды расставленных пасох, наслаждаясь красотою открывшегося зрелища и вслушиваясь в разговоры сидевших женщин, которые вертелись исключительно около приготовления и выпекания пасох. Это были, так сказать, злободневные разговоры. Я не придавал им особого значения, но маленький Андрей мотал их на ус. В тот же день, при общем смехе, он с юмором рассказывал дома, «як пiвень сiв верхом на тiсто паски и кричав: «ку-ку-рi-ку», а якась жiночка та бабуся казали, що то вiн так на добро Богу молився».
Забавляясь так в ограде, мы с Андреем ни разу не заглянули в церковь, в которой совершалась заутреня.
И вдруг в тот момент, когда все внимание наше было обращено на начавшийся между женщинами спор из-за места, на которое запоздавшая казачка хотела поставить свою пасху, из боковых дверей церкви показалась торжественная процессия с хоругвями, иконами и духовенством, сопровождавшим плащаницу.
Я слышал от сестры Марфы, что после того, как плащаница, троекратно обнесенная вокруг церкви, вкладывается на свое место и духовенство в первый раз торжественно запоёт: «Христос воскресе из мертвых», совершается воскресение Христа и это могут видеть неговорящие еще младенцы и святые схимники. Как молния мелькнул у меня в голове этот рассказ, сразу угасло любопытство к заинтересовавшей нас сцене спора из-за места и моё, несколько легкомысленное поведение, мгновенно заменилось могучим религиозным настроением. Чувствовалось какое-то жуткое беспокойство, мне страстно захотелось увидеть воскресшего Христа.
Брат Василий всегда обыкновенно приезжал на пасхальные святки из Екатеринодара домой. В Екатеринодаре же учились старший сын Харитона Захаровича Дашко, впоследствии отец Даниил, священник станицы Крыловской, и мой крёстный брат Стёпка Слабизьон, учившийся в Екатеринодарской гимназии и бывший впоследствии популярным мировым судьёю. Учащихся отпускали по домам неделею раньше Пасхи и они приезжали домой на одной общей подводе. Не помню, что послужило причиною запоздания их приезда, но брат мой явился домой поздно вечером в страстную субботу, когда мы с Андреем уже спали. Нас не разбудили вовремя и, пробудившись от сна, мы с Андреем быстро оделись и прошмыгнули в церковную ограду никем незамеченными. Мать, обрадованная приездом. Васи, отправилась с ним в церковь до нашего пробуждения. Таким образом, мы с Андреем не знали о приезде брата. И вот внезапное появление брата Васи в церковной процессии сильно поразило меня. В процессии шли рядом мать, брат Вася и сестра Домочка. Я и Андрей бросились к ним, но казаки, стоявшие почти сплошною стеною впереди расположенных мест для освящения пасох, не пропустили нас. Я чуть не заплакал и невольно крикнул: «Маменько!». Мать увидела нас и что-то шепнула шедшему вблизи неё станичному атаману, который приказал казакам пропустить нас в процессию. Мы бросились к Васе, схвативши его за руки с двух сторон. Я считал себя счастливейшим существом, попавши в процессию как потому, что был возле любимого брата, так и под влиянием того соображения, что находился в удобном положении, надеясь увидеть воскресшего Иисуса Христа.
После троекратного обхода вокруг церкви, процессия остановилась перед главным входом во храм с западной стороны. Тут находился небольшой, с особою входною дверью в церковь, притвор, в котором, теснясь, разместилась передняя часть процессии. Благодаря тому же станичному атаману, мать с нами тоже попала в притвор.
Я был в возбужденном состоянии, сгорая страстным желанием увидеть Христа. Большая церковная дверь в этом внешнем притворе была наглухо закрыта. Закрыты были и все боковые двери в храме. В нем было совершенно пусто; не было ни молящихся, ни даже церковной прислуги. Я это знал и, по своим соображениям, полагал, что как только откроется входная дверь в храм, то в церкви покажется воскресший Христос и я, быть может, увижу Его. Пока продолжалось в притворе богослужение, я со всем усердием молился и мысленно просил Иисуса Христа показаться мне, любящему Его. В то же время я тщательно следил за входной дверью, боясь прозевать момент открытия её.
Но вот дверь заскрипела. Медленно отворял её сам церковный ктитор, старый и белый в сединах, уважаемый Мурмыль. Старики с хоругвями и иконами вошли уже в пустую церковь. Раздалось радостное «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Перешагнул и я порог двери и со всем усилием напрягал зрение, смотрел прямо в царские врата, поднимал глаза вверх и в разные стороны, но нигде не видел воскресшего Христа. С тревогою и надеждою я крепко зажмуривал глаза и быстро открывал их, но Христос не показывался. Я пробовал мысленно вызвать образ Иисуса Христа, как обычно с виденных мною икон и картин, он рисовался моему воображению – высокий, статный, спокойный, с сияющим лицом, с роскошными русыми волосами и с раздвоенною красивою бородкою, он благословляет толпы народа и улыбается смотрящим на Него с восхищением детям, но и при содействии сильно подогретого воображения Христос не показывался мне. «Должно быть, я большой грешник», — думалось мне, припоминая слова Марфы, что «грешным людям. Христос не показывается».
Моя неудача и разочарование потом понемногу, однако, ослабевали по мере того, как менялась обстановка. Церковь быстро наполнялась гудевшею толпою, радостное выражение светилось на всех лицах молящихся, одушевленное пение «Христос воскресе» радовало и ободряло меня и снова наступало мое повышенное, но более уравновешенное настроение. Когда же начиналось христосованье, когда раздавалось пасхальное приветствие «Христос воскресе!» и в ответ неслось восторженное «Воистину воскресе!» и слышались поцелуи христосовавшихся, мои неудачные чаяния увидеть Христа как бы потонули в нахлынувшем потоке общего радостного настроения людей и в собственном самочувствии наступившего светлого праздника.
Детский экстаз погас и я становился в обычные ряды радостно настроенных людей в дни времяпровождения светлых пасхальных святок.
Во время начавшейся непосредственно после заутрени литургии я находился уже в благодушном праздничном настроении и даже иногда в настолько весёлом, что едва не смеялся громко в церкви. Меня очень смешил Василь Григорович, как звали великовозрастного сына кабатчицы Андриановны в угоду ей, или «дурний Васька кабатчицi», как величали его по-уличному. Дурным, то есть, малоумным, его нельзя было назвать, потому что он поступал часто разумно, но он беспрестанно, ни к селу, ни к городу – по поговорке, — смеялся, благодаря чему и получил своё уличное прозвище. Василь Григорович очень любил петь на клиросе и звонить в колокола. Певец он был неважный, но звонил в колокола артистически, деревянковцы утверждали, что он мог перезванивать польку на колоколах. Во время пасхальной литургии я стоял на клиросе и хотя сам не пел, но внимательно и с удовольствием следил за теми, кто пел. Мне нравилось, как пел дьячок Андроник Черный, обладавший прекрасным баритоном и умевший владеть им хорошо при пении; а смешил меня Василь Григорович, певший высоким фальцетом и отчаянно фальшививший, внося диссонанс в общее хоровое пение. Когда совершалась пасхальная литургия, он особенно резко выделялся в этом отношении, неистово выкрикивал и, что называется, резал всем уши. В таких случаях кто-нибудь на клиросе, чаще всего Андроник, дергал Ваську за фалды его длинного сюртука и щипал его. Обязанность эту нередко исполнял и мой неистовый приятель Яцько, обладавший недурным слухом. Яцька в этот день почему-то не было в церкви и его обязанности выполняли с не меньшим успехом другие певцы. Василь Григорович шипел от щипков, корчился и подпрыгивал вверх, но, тем не менее, визжал и фальшивил, стараясь попасть, как насмешливо говорили, в тон. Его певческий задор и смешил меня, как других.
Когда отец Касьян обходил с клиром ряды пасох и хор пел «Христос воскресе» при освящении пасхальных яств, в ограде происходила необыкновенная кутерьма. Женщины, мужчины и подростки быстро завертывали в скатерти пасхи со всеми принадлежностями и спешили поскорее снести их домой.
В это время я был уже дома и восседал за столом в ожидании разговен. Дома все мы сначала христосовались и обменивались «крашанками», а потом садились за стол и ели пасху со всеми освящёнными деликатесами с таким вкусом, серьёзностью и умилением, с каким никогда это не совершалось в другие праздничные дни. Момент разговен на Пасху носил торжественный, в полном смысле слова священный, характер и долго помнился потом. Может быть, покажется это смешным, но я и теперь в старческие годы, с особенным удовольствием начинаю в пасхальные дни завтракать с красного яичка, как в детские годы, и если на столе не бывает красного яйца, я чувствую некоторого рода разочарование.
Положите мне на стол белое взамен красного яйцо, я, пожалуй, даже рассержусь. Мне важно не самоё яйцо, не содержимое его из-под красной скорлупы, а мои воспоминания, радостно пережитые в пасхальные дни в детстве. Такие же дни переживал и весь народ, и это дорого мне в моих воспоминаниях.
Сами мы в этот раз спали крепко, но, услышавши колокольный звон, быстро оделись и спешно направились в ограду к церкви. В то время внутри ограды вокруг церкви горели уже огни и было много народа. Хозяйки или кто-нибудь из молодежи принесли уже для освящения пасхи, яйца, жареную птицу, свиное сало, коровье масло, творог, даже соль и др. принадлежности праздничного стола. Принесшие все это огромным кольцом окружали церковь и сидели рядами друг около друга. Всюду на подостланных скатертях стояли уже пасхи всевозможных величин и форм. В одном месте рядом с пасхой лежал с подогнутыми ножками жареный поросенок с вложенным в зубы красным яйцом, в другом у пасхи сидела жареная утка с приподнятой шеей и головой, а перед ней у самой груди лежали красные яйца, в третьем вместо птицы возле пасхи лежало свиное сало, красные яйца, пироги с творогом и т.п.
И всюду горело по две или по три восковых свечи, прикрепленных к расставленным предметам праздничного стола. Горящих свечей было до того много, что в ограде было почти так светло, как днем. Нас радовал один уже ливший со всех сторон свет и приподнимал настроение красивый вид и разнообразие расставленных пасок, обилие красных пасхальных яиц и чередование птичьих фигур с жареными поросятами. Мы с Андреем ходили вокруг церкви и тыкали пальцами в смешивших нас поросят с красными яйцами в зубах. Хозяйки сидели на раз занятых местах в лучших своих одеждах и украшениях, чинно перекидывались короткими фразами или сдержанным говором, явственно, однако, доносившимся до слуха и других, жалуясь на неудачи и неожиданные случайности при изготовлении и печении пасох.- Я таки, — слышалось в одном месте, — i борошна iз дуже добро? пшеницi намолола й всього в препорцiю в тiсто положила, i добренько замiсила, — i що ж ви думаэте? – не сходе i не сходе моэ тiстечко! Дiти дуже хату нахолодили, роскривши дверi. Я тодi мерщiй до печi i затопила ii. Ну i пiднялось мое тiсто, слава Богу, паски вийшли, як слiд.
- Гарненька, гарненька, у тебе, серденько, вийшла пасочка, — поощрительно заметила какая-то старуха.
- Ну й горечко було менi з пасками, — слышалось в другом месте. — Два рази прийшлось пекти. В перший раз вийшли важкi та осадкуватi паски. Такого борошна старий Грицай намолов. Я давно вже казала своему Ничипору: «Не вози молоть зерна до Грицая!» Не послухав. Ну й пришлося в другий раз пекти паски iз иншого борошна. Спасiбi сусiдцi Кулидисi, позичила менi свого борошна.
- Та бува?, — сказала соседка.
- Нi, мiй Гордiй Потапович не пожалiв-таки грошей, та купiв аж три хунти крупчатки, — совсем уж громко сообщала в третьем месте молодая разряженная казачка своей молодой также приятельнице. — Я змiшала крупчатку з свoiм борошном, просiявши його три рази через густе сито. Ну й тiсто ж вийшло! Просто аж душа радувалась. Поставiла я на одну минуточку тiсто на стiл перед божницею, а де не взявся отой пiвень здоровий та горластий, — ти ж знаэшь його, Марусе! — взлетiв в хату, та як крикнув: «Ку-ку-рi-ку!». Оглянулась я, аж в душi похолонуло. Пiвень сiв прямо на тiсто, та так глiбоко запустiв кiгти у тiсто, що маха крилами, а ног не може одiрвать од тiста. Я вже насилу одiрвала. Тепер сама не знаю, щоб воно це значило – чи на добро, чи на худо?
- А куди вiн головою стояв? — вмешалась в разговор сидевшая с другого боку старуха.
- Прямо до кивота, — ответила рассказчица, — а як спiвав, то и до божницi поклонився, як кланяються пiвучи пiвни.
- Та це ж, — авторитетно заявила старуха, — непремiнно на добро.
- Та й я так подумала, — согласилась рассказчица, — жаль тiльки, що тiста багато прийшлося одрiзать з тiэi частини, на якiй сидiв пiвень, та кiгти запустив. Мабуть з хунт крупчатки пропало, бо одрiзане тiсто я пустила не на паски, а на пирiжки.
Несколько раз мы с Андреем обошли ряды расставленных пасох, наслаждаясь красотою открывшегося зрелища и вслушиваясь в разговоры сидевших женщин, которые вертелись исключительно около приготовления и выпекания пасох. Это были, так сказать, злободневные разговоры. Я не придавал им особого значения, но маленький Андрей мотал их на ус. В тот же день, при общем смехе, он с юмором рассказывал дома, «як пiвень сiв верхом на тiсто паски и кричав: «ку-ку-рi-ку», а якась жiночка та бабуся казали, що то вiн так на добро Богу молився».
Забавляясь так в ограде, мы с Андреем ни разу не заглянули в церковь, в которой совершалась заутреня.
И вдруг в тот момент, когда все внимание наше было обращено на начавшийся между женщинами спор из-за места, на которое запоздавшая казачка хотела поставить свою пасху, из боковых дверей церкви показалась торжественная процессия с хоругвями, иконами и духовенством, сопровождавшим плащаницу.
Я слышал от сестры Марфы, что после того, как плащаница, троекратно обнесенная вокруг церкви, вкладывается на свое место и духовенство в первый раз торжественно запоёт: «Христос воскресе из мертвых», совершается воскресение Христа и это могут видеть неговорящие еще младенцы и святые схимники. Как молния мелькнул у меня в голове этот рассказ, сразу угасло любопытство к заинтересовавшей нас сцене спора из-за места и моё, несколько легкомысленное поведение, мгновенно заменилось могучим религиозным настроением. Чувствовалось какое-то жуткое беспокойство, мне страстно захотелось увидеть воскресшего Христа.
Брат Василий всегда обыкновенно приезжал на пасхальные святки из Екатеринодара домой. В Екатеринодаре же учились старший сын Харитона Захаровича Дашко, впоследствии отец Даниил, священник станицы Крыловской, и мой крёстный брат Стёпка Слабизьон, учившийся в Екатеринодарской гимназии и бывший впоследствии популярным мировым судьёю. Учащихся отпускали по домам неделею раньше Пасхи и они приезжали домой на одной общей подводе. Не помню, что послужило причиною запоздания их приезда, но брат мой явился домой поздно вечером в страстную субботу, когда мы с Андреем уже спали. Нас не разбудили вовремя и, пробудившись от сна, мы с Андреем быстро оделись и прошмыгнули в церковную ограду никем незамеченными. Мать, обрадованная приездом. Васи, отправилась с ним в церковь до нашего пробуждения. Таким образом, мы с Андреем не знали о приезде брата. И вот внезапное появление брата Васи в церковной процессии сильно поразило меня. В процессии шли рядом мать, брат Вася и сестра Домочка. Я и Андрей бросились к ним, но казаки, стоявшие почти сплошною стеною впереди расположенных мест для освящения пасох, не пропустили нас. Я чуть не заплакал и невольно крикнул: «Маменько!». Мать увидела нас и что-то шепнула шедшему вблизи неё станичному атаману, который приказал казакам пропустить нас в процессию. Мы бросились к Васе, схвативши его за руки с двух сторон. Я считал себя счастливейшим существом, попавши в процессию как потому, что был возле любимого брата, так и под влиянием того соображения, что находился в удобном положении, надеясь увидеть воскресшего Иисуса Христа.
После троекратного обхода вокруг церкви, процессия остановилась перед главным входом во храм с западной стороны. Тут находился небольшой, с особою входною дверью в церковь, притвор, в котором, теснясь, разместилась передняя часть процессии. Благодаря тому же станичному атаману, мать с нами тоже попала в притвор.
Но вот дверь заскрипела. Медленно отворял её сам церковный ктитор, старый и белый в сединах, уважаемый Мурмыль. Старики с хоругвями и иконами вошли уже в пустую церковь. Раздалось радостное «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Перешагнул и я порог двери и со всем усилием напрягал зрение, смотрел прямо в царские врата, поднимал глаза вверх и в разные стороны, но нигде не видел воскресшего Христа. С тревогою и надеждою я крепко зажмуривал глаза и быстро открывал их, но Христос не показывался. Я пробовал мысленно вызвать образ Иисуса Христа, как обычно с виденных мною икон и картин, он рисовался моему воображению – высокий, статный, спокойный, с сияющим лицом, с роскошными русыми волосами и с раздвоенною красивою бородкою, он благословляет толпы народа и улыбается смотрящим на Него с восхищением детям, но и при содействии сильно подогретого воображения Христос не показывался мне. «Должно быть, я большой грешник», — думалось мне, припоминая слова Марфы, что «грешным людям. Христос не показывается».
Моя неудача и разочарование потом понемногу, однако, ослабевали по мере того, как менялась обстановка. Церковь быстро наполнялась гудевшею толпою, радостное выражение светилось на всех лицах молящихся, одушевленное пение «Христос воскресе» радовало и ободряло меня и снова наступало мое повышенное, но более уравновешенное настроение. Когда же начиналось христосованье, когда раздавалось пасхальное приветствие «Христос воскресе!» и в ответ неслось восторженное «Воистину воскресе!» и слышались поцелуи христосовавшихся, мои неудачные чаяния увидеть Христа как бы потонули в нахлынувшем потоке общего радостного настроения людей и в собственном самочувствии наступившего светлого праздника.
Детский экстаз погас и я становился в обычные ряды радостно настроенных людей в дни времяпровождения светлых пасхальных святок.
Во время начавшейся непосредственно после заутрени литургии я находился уже в благодушном праздничном настроении и даже иногда в настолько весёлом, что едва не смеялся громко в церкви. Меня очень смешил Василь Григорович, как звали великовозрастного сына кабатчицы Андриановны в угоду ей, или «дурний Васька кабатчицi», как величали его по-уличному. Дурным, то есть, малоумным, его нельзя было назвать, потому что он поступал часто разумно, но он беспрестанно, ни к селу, ни к городу – по поговорке, — смеялся, благодаря чему и получил своё уличное прозвище. Василь Григорович очень любил петь на клиросе и звонить в колокола. Певец он был неважный, но звонил в колокола артистически, деревянковцы утверждали, что он мог перезванивать польку на колоколах. Во время пасхальной литургии я стоял на клиросе и хотя сам не пел, но внимательно и с удовольствием следил за теми, кто пел. Мне нравилось, как пел дьячок Андроник Черный, обладавший прекрасным баритоном и умевший владеть им хорошо при пении; а смешил меня Василь Григорович, певший высоким фальцетом и отчаянно фальшививший, внося диссонанс в общее хоровое пение. Когда совершалась пасхальная литургия, он особенно резко выделялся в этом отношении, неистово выкрикивал и, что называется, резал всем уши. В таких случаях кто-нибудь на клиросе, чаще всего Андроник, дергал Ваську за фалды его длинного сюртука и щипал его. Обязанность эту нередко исполнял и мой неистовый приятель Яцько, обладавший недурным слухом. Яцька в этот день почему-то не было в церкви и его обязанности выполняли с не меньшим успехом другие певцы. Василь Григорович шипел от щипков, корчился и подпрыгивал вверх, но, тем не менее, визжал и фальшивил, стараясь попасть, как насмешливо говорили, в тон. Его певческий задор и смешил меня, как других.
Когда отец Касьян обходил с клиром ряды пасох и хор пел «Христос воскресе» при освящении пасхальных яств, в ограде происходила необыкновенная кутерьма. Женщины, мужчины и подростки быстро завертывали в скатерти пасхи со всеми принадлежностями и спешили поскорее снести их домой.
Народу было много. В двух небольших боковых калитках ограды и широком входе ее с западной стороны происходила страшная теснота и давка. Все спешили проскользнуть первыми, но объемистые узлы с пасхами и другими предметами также всех задерживали.
Тект к печати подготовил А. Дейневич (ст. Новодеревянковская).
Комментариев нет:
Отправить комментарий